Воспоминания Лидии Никандровны Музыковой (Сермягиной). Часть 4.

Продолжение воспоминаний Лидии Никандровны Музыковой (Сермягиной).

«Мы еще жили на Удинске, отец опять сговорился с каким-то купцом еще в 18 году, скупал пушнину, тогда ее много привозили тунгусы. Это были хорошие знакомые, семья – мать и 4 сына. Они держали 80 оленей. Были и невестки, внуки, у всех свои юрты-чумы. Это как палатка – верх на конус, снаружи она покрыта брезентом, а внутри – оленьи и медвежьи шкуры и маленький железный камин.

У матери в юрте-чуме висели иконы, все были крещеные, у всех русские имена. Мать у них почиталась как Богородица, без ее благословения они не поедут на охоту. Она встает утром, выходит из юрты, посмотрит и говорит сыновьям: «Однако, надо ехать, я так думаю». Значит надо собираться. Или, — «Однако, вы сегодня не поедете, я плохо видела во сне». Одеты были все в русское, очень чистоплотны.

Перед рождением ребенка, ставят юрту отдельно. Мужчины готовят колья, рубят деревья, затесывают один край, как острый кол, а палатка стоит на поляне. Когда родится ребенок, палатку убирают, копают землю, где стояла палатка, в которой родилось дитя, в эту яму стоймя один к другому забивают колья острием вверх, чтобы там не ступала нога человека.

Как-то мы с сестрой пошли к ним, нас очень звала сама их мама. Мы не знали, что там недавно родился ребенок. Она была рада, что мы пришли, дала команду, чтобы нас покатали на оленях, тут же принесли седла, настоящие, добротные. Сидеть верхом мы уже умели, дома садились на свою кобылу Феню, а сестре Вале было 8 лет, но она не боялась. А у них был Алешка лет 18-20, младший сын, вот он старался возле нас. Как хорошо на олене, он так легко и мягко ступает. Поехали по лесной тропе, кругом лес, тайга, до чего же хорошо, но вот рога впереди мешают.

Пока мы катались старший сын с женой на шомполе пожарили шашлык из оленьего мяса, мы поели, потом принесли копченую боковину кеты, это бок кеты режут кубиками, и, не снимая со шкуры солят и коптят на дымокуре, хорошая вещь. Потом эта мама взяла чашку, пошла на опушку леса и позвала – мок, мок, мок. Прибежала олениха, она ее подоила, налила нам в чашки оленьего молока. Оно нам не понравилось, но мы выпили, нельзя обижать. Потом мы пошли домой, нам дали оленины, я едва дотащила, и три боковины рыбы.

Как-то отец был у них, она так хорошо встретила, — «Однако, Никандра, будем пить чай». Взяла стакан, отец сидит в юрте, разговаривает, она плюнула в стакан, потом взяла подол платья, и начала вытирать стакан. Отец говорит, что он сидел как на углях, но не пить нельзя. Остудил и выпил залпом. Вот так бывает.

Но вот, когда плывут через реку олени, да 80 штук, впечатление такое, что плывут лесные коряги, только очень красивые, не оторвешься смотреть на такую красоту. Я видела дважды, да, тогда все сбежались смотреть. Помню, уже в 1921 году на Удинске стояли партизаны. И летом 3 медведя вышли из тайги, прошли, вернее, пересекли село и зашли в Амгунь и поплыли на другую сторону. Партизаны увидели и схватили свои винтовки, но жители не разрешили стрелять, а медведи так мирно один за другим, рыжие, большие плывут. Почему нельзя? Потому что эти медведи живут близко от деревни и скотину не трогают, они уже привыкли. А убивать медведя надо вдали от деревни, иначе они истребят весь скот. И партизаны убрали свои винтовки. Им объяснили, что тайга имеет свои законы.

Но вот, отец скупал пушнину до 20-го года, и у него скопилась и пушнина и новые изделия: торбаза, шапки, перчатки, лосевые штаны. А купец что-то и не ехал. И вот зимой 1920 года вдруг в дом входят вооруженные люди с черными бантами. И из кухни сразу побежали по комнатам, добежали до последней, а там вся пушнина лежала в пачках, пересыпана махоркой. Нафталином пересыпать нельзя, он не выветривается, остается запах, а это уже не товарный вид. Вот в эту комнату вбежал Боголюбский, главный бандит, как увидел все, закричал, «сюда!», тут налетели все, вытащили всё и на сани. Спрашивается, тебе зачем меха невыделанные, махра высыпется, и мех пропал. По пути заглянули в нашу с сестрой комнату, а там, как нарочно, мама протянула веревочки и развесила проветривать беличий мех, только спинки, это был мех мне на пальто, там же висели две черные лисы-крестовки. Это — совершенно черная лиса, у которой на спине от затылка до кончика хвоста шла белая полоса шерсти, и от лопатки до лопатки, т.е. поперек спины, тоже белая полоса – получалось, как крест. Этих лис тогда было мало, и отец оставил нам с сестрой, они выделаны были уже. Еще были две выдры по 9 четвертей в длину, очень богатые, все это уже выделано, оставалось нам вырасти. И моя куклянка – это тунгуска, та, у которой 80 оленей, сама ее шила. Куклянка – это верхняя одежда снаружи и внутри из меха молодого олененка, похожа на балахон, одевается с подола. Широкие рукава, к которым пришита рукавичка, где манжет, там узкий заделанный разрез. Вот надел с подола, и в воротник проходит голова, и тут капюшон меховой, все двусторонний мех. Надел капюшон, и тут из кожи два шнурка, на каждом конце меховина. Затянул шнурки, и ты одет кругом, и руки в щель, и варежки на руке. Удобная, очень дорогая вещь. А на подоле снаружи вокруг белый бордюр с аппликациями. И шапка еще выдровая, высокая с бархатной синей макушкой, которая расшита шелком. Вот, как этот хамила зашел, и все сгреб сразу. Мы с сестрой видели, когда он ушел, мы заревели. Вот так, ухватили все, и помчались в Керби. Да, пока они тут грабили, и отец в дом зашел, во время грабежа его дома не было. А у отца на ногах были очень красивые торбаза, сделанные из цельных шкур оленьих ног с меховым оленьим чулком. Тут ему сразу же несколько голосов сказали: «Ну, буржуй, снимай сапоги, а то худо будет». Он сел на табуретку, снял все, а ему бросили старые валенки и сказали: «Поноси, буржуй, пролетарское!» Отец достал свои валенки и надел. Потом они уехали на Керби, ограбили всех и вернулись в Николаевск. Летом они опять уехали в Керби уже с эвакуированными, чтобы там расправляться.

Через несколько дней к нам пришли наши же жители, поставленные у власти, и сказали маме: «Давай все имущество переписывать, открывай комод». Мама выдвинула ящик, достала стопку белья, сосчитали, записали. Дошли до белья отца, обнаружили, что его много, спросили, «что же это у Никандра Григорьевича аж 12 подштанников, куды ему?» Мама обозлилась и сказала, «а у него дрис, он их все время меняет». Тут один говорит, «ты, кума, смотри, ведь от слова и до проруби не далеко, туда и уйдешь с ребятишками», и показал в окно, а там действительно была прорубь. Я стояла тут же, и мне стало страшно.

Прошло время, и отцу заявили, тебе надо выселяться. Куда? «Поедешь на старый прииск, Тальмак.» «Так у меня хозяйство», — говорит отец. «Ничего, доглядим. Сказано, через два дня увезем». Ну что, собрались, взяли одежду, постель, посуду. Мама сложила все в свой сундук, еще от приданного был. Положила зимнее пальто отца, оно было еще из касторового сукна и на кенгуровом меху, богатое пальто как у Шаляпина, сложила свое подвенечное платье, 2 иконы в серебряном окладе. И мы уехали, оставили дома деда Горича, что жил у нас. Все было в доме брошено и во дворе.

Приехали в марте на Тальмак. Там встретили китайца, старого знакомого. А там, на Тальмаке был большой бревенчатый дом, большая кухня, от порога до окна в длину метра 4 или 5. Справа комната такая же как кухня, там жил мужик Федор и его жена Фекла. И слева такая же комната, в ней мы и стали жить. Там был топчан, а в кухне стоял стол. Это был уже отработанный прииск. В разрезе прииска жили китайцы, там у них были фанзы и огороды. Знакомый китаец, его звали Ли-у-ти-шинь, сказал, что наш сосед Федька, разбойник, но китайцы будут караулить. И вот мы легли спать, а ночью я слышу какой-то шум, возню. Мама с отцом вышли в кухню, а там, помню, китайцы. Все тихо, но нехорошо. Я встала посмотреть. Вижу, что человек в воздухе и народ, мне стало плохо. Оказывается, китайцы били этого Федьку, они бьют так, подбрасывают в воздух и упасть не дают, он болтается как мячик, а несколько рук его дубасят. Потом все утихло, а китайцы не ушли, а тихо сидели в кухне, мама и отец тоже не спали. А на рассвете мы оделись тепло и Ли-у-ти-шин и еще два китайца отвели нас на средний Тальмак, там жил хозяин прииска, тоже отработанного, мы у него прожили дня четыре. Потом пришел за нами опять Ли-у-ти-шин, и мы вернулись опять в этот дом. Спросили, где Федор, китаец сказал, что он и его жена уже никогда больше не придут. Оказалось, что в ту ночь, Федор с ножом шел к нашей двери, чтобы нас зарезать, но китайцы караулили и были наготове. Они выскочили и давай его лупить.

Китайцы это самые преданные люди, я выросла с ними рядом, они душу отдадут за дружбу. Но их нельзя обманывать, и еще хуже, ударить ни за что. Сколько у меня среди них было друзей, и Миши, и Коли, и Саши.

Вскоре приехали из банды за отцом и увезли его. У тех бандитов был катер, а лоцмана не было, так и пришлось отцу возить их. А потом мы стали пробираться в Керби к бабушке и дедушке, потому что на Удинске была настоящая бойня, там убивали нещадно, а трупы сбрасывали в Амгунь, и плыли дети, старики и молодые.

С большим трудом мы добрались до Керби. На катер отец не мог нас брать, там была пьянь одна. Где мы только не скитались! Опять же китайцы на лодках нас увезли. Китайцев они не трогали, заставляли варить больше ханы (китайская водка). Ее ведрами носили им китайцы. Их спросили, зачем носите водку? Отвечали, «а это хорошо, его буду пить, много спи буду, убивай мало буду, пускай много пьет хана, шибко шанго (хорошо)». Но вот мы и стали жить в Керби, а там ужас, расстрелы сплошные, казалось, река вся в трупах, даже сказать страшно, все дрожали.

Сколько же тогда было убито! А то просто резали и в реку. Когда приводили к Нине, как к начальнику штаба, и спрашивали, что делать, она отвечала: «Жажду крови!» И весь приговор. Черное лето было. Некоторые, кто без детей, сговаривались и шли пешком из Керби до Экимчана. С Экимчана на Благовещенск по старым приисковым дорогам, тайгой.

У меня знакомая была, учились вместе в Николаевске, и встретились с ней через 40 лет уже в Казани. Она мне рассказала, как они шли, это шествие было похоже на книгу Фадеева «Железный поток». Но в дороге не голодали, набрали с собой сухарей, а по дороге, да в тайге и грибы, и ягоды, и черемша, и речки, где всегда рыба. Варили уху, грибной суп, и так дошли до Благовещенска, там и осели надолго. Терять-то нечего, когда город сгорел, и все сгорело. Да, а когда японцы в 20-м году вошли в сгоревший Николаевск, они поставили там памятник погибшим японцам, но очень некрасивый. Говорили позже, что переделали его на лучший.

И вот однажды отец повел катер с бандюгами вниз по Амгуни, а бандиты знали, что в городе японцы, которые контролируют все до устья Амгуни, они туда не совались. Так вот, повел отец катер к устью Амгуни, и где-то там пристали к берегу и вышли. А там их ждала засада партизан, они тут же окружили катер и – «ни с места!». Там еще стояли две баржи, где в трюмах были партизаны. Бандитов разоружили, повязали, и командир партизанского отряда Ездаков встретился с отцом, оказалось, что они знакомы по Николаевску. Ездаков был в Николаевске адвокатом, очень приятный человек, интеллигентный. Он сказал отцу, «Веду отряд на поимку Тряпицына. Что он делает, завалил Амгунь трупами, плывут в Амур уже. Веди нас немедля!» Взял отец две баржи, повел катером до Керби – это 250 верст, а фарватер плохой, с перекатами, но он вел, просто рискуя, но довел хорошо. Но верст 5 не доходя, взял баржи лагом, т.е. по бокам катера. А там в Керби, у берега был дебаркадер, возле него стоял пароход «Амгунец» 2-х палубный, на нем жил сам Тряпицын и его банда и еще рядом сбоку стояла баржа, таким образом, до берега стояло три посудины. А из прибывших баржей надо было выбежать партизанам внезапно, и захватить все. Уже на рассвете пал туман на реку, и партизанские баржи подошли тихо, увешав борта баржи куклами (это веревочные узлы назывались куклами), пристали без единого толчка. Партизаны сразу же окружили всех, охрану уничтожили спокойно, арестовали и Тряпицына. К нему постучали в каюту, сказали, срочно пакет из Москвы, он открыл, а тут, кругом стволы винтовок. И Нину взяли. Ну, остальное проще, ни одного не было выстрела. Конечно, отцу и командир и все партизаны выразили благодарность, ловко у него все получилось. Тут же на лошадях разбросали по Керби листовки, что арестован Тряпицын.

Это было 5 августа 1920 года. А далеко до этого всех жителей гоняли на рытье ям за селом, огромные были ямы, якобы защита от японцев. И на 5 августа, воскресенье, было объявлено всем жителям, явиться на эту работу к 7 утра, все готовились. Оказывается, они намечали всех собрать у этих ям и уничтожить из пулемета, деревню сжечь, как город, и с награбленными ценностями удрать через Экимчан на Благовещенск, там граница с Китаем, и, конечно, в Китай. А там с золотом, ценностями свободно жить. Командир отряда знал об этом. Всем объявили в этот же день явиться на берег. Народу было много, я была со своим братом. На палубу парохода вывели Тряпицына, явился кузнец с наковальней и молотом, кто-то принес кандалы, и началась процедура заковывания в кандалы. Мы смотрели со страхом, но кузнец сделал работу на совесть. Тряпицын встал, закованный в цепи, и громко сказал: «Я не раз бежал, не из таких еще цепей, а это пустяк». Вот до сих пор вижу его, каков он был, и слышу его угрозу, долгое время мне было как-то страшновато, мы тогда видели следы его варварского преступления.

Потом пошли мы с братом домой, встретили мальчишек, они говорят, пойдемте, мы что-то покажем. Я не пошла, а Петр, брат пошел, а потом бежит как-то странно, я его спросила, что ты видел? Он мне сказал, что у столба вырыта яма, в ней полно крови, ему стало страшно, мы взялись за руки и бежали домой. А утром в реке поймали мужчину с ножом, вбитым прямо в рот, и тут как-то оказался брат моего отца, дядя Илларион, он увидел и узнал этого человека. Это был начальник минного отделения в Тихоокеанском флоте и у него в подчинении проходил службу дядя Илларион. Тут же дядя побежал к командиру партизанского отряда, все ему рассказал и просил, чтобы ему дали похоронить своего начальника. Командир выслушал и сказал, этот человек служил Родине, и мы его похороним с воинскими почестями. Так и сделали, кажется, на 3-й день, чинно его несли, шли партизаны и командир, предали земле и дали салют. Бабушка сделала обед, все было, как положено, и на меня это произвело огромное впечатление, вот до сих пор помню, что его фамилия была Мургабов.

Суд над этой бандой продолжался, председателем суда был Ездаков, командир отряда, к тому же он был юрист, заседателей было 25 или 30 человек. В это время страх уже прошел, мы успокоились, и поехали на лодке кататься по реке. Видим, что-то плывет, подъехали, смотрим, девочка лет восьми. Осторожно веслами мы подогнали ее к берегу, тут увидели взрослые, подошли и на дворовых носилках отнесли ее на суд и поставили носилки перед судом. Ездаков спросил, это что? Какие же вы убийцы! Тряпицын сказал, я лично убил одного за то, что он без разрешения съел шоколад, а это, видно, перестарались. У девочки было 18 ножевых ран, и изуродовано лицо, я это хорошо запомнила, т.к. тут же была. Потом мы поехали на ту сторону реки за травой, и опять смотрим, что-то большое плывет, тут мальчишки снова стали подталкивать труп к берегу. Я сидела на веслах, гребла. Труп был женщины, насколько она была изуродована, что писать об этом нехорошо. Опять ее унесли на носилках взрослые. И у нас пропало желание кататься.

Остальные части «Воспоминаний» можно посмотреть по ссылке:

ЧАСТЬ 3:

/vospominaniya-chast-3/

ЧАСТЬ 2:

/vospominaniya-chast-2/

ЧАСТЬ 1:

/o-dedah-ili-zapisi-v-babushkinyih-tetradyah/

ЗАПИСКИ НАШЕЙ ТЕТУШКИ:

/zapiski-nashey-tyotushki/

Продолжение следует.