Воспоминания Лидии Никандровны Музыковой (Сермягиной). Часть 3.

Продолжение воспоминаний Лидии Никандровны Музыковой (Сермягиной)

Учитель был неприятный человек, мальчишкам давал подзатыльники. Мальчику Михейке дал под челюсть, и у него пошла кровь изо рта. Я испугалась и рассыпала мешок с сушками, что мне давали в школу к чаю. Все соскочили собирать сушки, а я ему вытирала лицо, мне было его очень жалко. И я была ему как шеф.

Но прошло 7 лет, я уже была на Удинске, дома. Вдруг заходят в дом партизаны и впереди тот учитель, поздоровались, и я его узнала. Зло захватило меня, я подошла к нему и сказала,  —  Вы защищаете бедных, а сами бьете детей, как Михейку тогда, Вы не добрый. Он мне ответил, а ты злопамятная. И я ему сказала, что я на всю жизнь запомню, что он злой, а Михейка еще будет счастливым. И в эту войну Михейка был летчиком и Героем Советского Союза. Я об этом узнала в 1969 г., тогда я еще переписывалась кое с кем.

Я училась просто хорошо. В 7 лет я свободно читала, я рано начала читать. Помню, мама выписывала «Ниву», я ее читала, мне очень нравились стихи Лермонтова. Я даже умудрилась прочитать такую объемную книжку как «Варвары 20 века». И еще помню чуть ее содержание и имя героини. У меня была и зрительная и вообще хорошая память, я только пару раз прочту – и все запомню. Но вот мука была с математикой, я была как болван. Окончила первый класс отлично. И на будущий, 1913г. отец меня увез  в Николаевск в гимназию.

Мы опоздали, туда надо было в первый класс сдавать экзамены, знакомые посоветовали пока в женское городское училище поступить, чтобы я не болталась зря. Ну, пришли, начальница – важная особа, осмотрела меня. А я, деревня, протянула свою лапу для приветствия, а она, так свысока, — я не подаю руку ученикам, сядь. Я села и дрогнула. Отец завел разговор, чтобы меня взяли во второй класс. Она сразу же, — Как? Из деревни и во второй  — невозможно. Поговорили, и, прощаясь, отец вынул конверт из кармана, и в нем было 25 золотыми. Он протянул со словами, — прошу принять на нужды училища от благотворительного общества, которым я являюсь. Она взглянула, и сразу же, — давайте решим так, —  возьму ее с испытательным сроком, а там посмотрим, приходите 1 сентября уже в форме нашего училища, в белом фартуке и пр. Меня приняли, и мы с отцом пошли в магазин и все купили, даже новое осеннее пальто. И на пароход, и я уехала домой, т.к. время позволяло.

Ну, вот и учеба наступила. И была моя первая учительница Нина Густавовна Гарф, немка, но какой чудный человек. И у меня математика пошла, как у человека, она умела учить, и я ее вспоминаю с благодарностью. А задачник был Верещагина, там задача – полстраницы.

Ну, а летом на пару месяцев меня снова в Николаевск привез отец, чтобы я готовилась к экзамену в гимназию, и жила я у  знакомых якутов. Он – охотник, жена – домохозяйка с прислугой и два сына – один художник, второй – скульптор, дочь – учительница, и дочь – гимназистка уже в 8-м последнем классе. У Кандинских – это фамилия якута, в Николаевске было три дома и флигель, в улицу два дома, а где они жили – дом на берегу Амура, красивый большой дом, как бы 2-х этажный, где было все по хозяйству, кухня, кладовка, умывальник и еще что-то, очень все просто было, но чисто и хорошо. Большая гостиная, там кто-то из сынов играл на скрипке, ну и столовая большая, спальни, кабинет.

Через забор было японское консульство, и во дворе консульства было много цветов и овощи. Ввиду того, что во дворе было много ребят, они наведывались за морковкой в японский огород. Конечно, и я не отставала, пока садовник нас не поймал, но не ругал, а даже улыбался и качал головой со словами: ай, ай. Он знал, что хозяйка этих домов была богатая.

Со мной занималась старшая дочь Люба, и наступило время, – она повела меня сдавать экзамен. Надо было сдать русский письменно и устно, закон божий и математику. Люба стояла у дверей, а дверь была до половины стеклянная, и она все видела, я сдала все на пять. Когда я вышла, она просто схватила меня и расцеловала.

Ну вот, я поступила в гимназию. Жила летом у Кандинских до экзамена. Прямо от дома мы спускались к Амуру и купались в Амуре. Тогда женщины, девушки купались в панталонах и сорочках, мужчины, мальчики – без рубах, но в кальсонах. На берегу всегда были сделаны купальни – мужская и женская, где переодевались в сухое белье. Тогда еще не было лозунгов «Долой стыд – да здравствует нагота!» Какие были разные лозунги – «Религия – опиум для народа!» (Ленин) — его почему-то убрали  во время войны.

После сдачи экзамена я уехала на пароходе на Удинск до 1 сентября – это был 1916 год. И в 1916 году отец решил построить себе дом в городе и, не медля, т.к. за мной уже была очередь моих братьев и сестры на ученье и всех нас расселять в городе у знакомых. Он получил в городе участок, почти в центре города, все оформил в Управе, договорился с подрядчиком, как говорят, от фундамента до ключа. Дом большой в 6 комнат, парадный вход с верандой и скотный двор с постройками и колодцем и водопроводом, все как полагается. В 1918 году я видела этот дом, еще не все было доделано. Особенно мне понравились большие ручки на парадных дверях. При сожжении города в 1920 году все сгорело. Но в те времена, кто имел дом в городе, зачислялся как мещанин города официальным документом. Не зачислялись только купцы, владельцы фабрик, заводов, коммерсанты. Имели свои дома, но без мещанского звания.

Но вот и начались занятия у меня. В то время преподавали обязательные – французский, немецкий и по желанию еще английский, но я сразу же стала его учить, тяжело. По французскому учительница была русская, по немецкому – немка  — Софья Константиновна Фаови и англичанка Тэкла Петровна Шнорк. Этим иностранцам определяли отчество в России, они же у себя не величались, но у нас их определяли так: спрашивали, как звали Вашего батюшку? Пьер, — значит, будешь Петрович, Николя, будешь Николаевич, и т.д. Просто и ясно. По Закону Божьему был священник – протоиерей Черных, такой красивый человек, добрый. Он говорил, вам не быть, конечно, священниками, но учить Закон Божий надо и знать урок Богословия. Прочли, и потом уже читаем по очереди вслух книжки. Особенно нравилась книга в то время детской писательницы Чарской.

В 1920 году, когда вышла банда Тряпицына, мы уже не учились, а этого священника казнили. Сделали в Амуре против города большую прорубь во льду, почему-то квадратную, согнали народ, привели нашего учителя, священника, привели убийцу для казни, дали ему саблю для отсечения головы. Но убийца отказался от такой казни, тогда другого убийцу, и он отказался, и подвернулся какой-то, черной масти, и снес голову с плеч прямо у проруби, куда его и сбросили. Было много учеников уже бывших, такой был крик, слезы, проклятья, все бежали как очумелые.

Но вот снова возвращаюсь к гимназии.

Утром, когда приходили в гимназию, раздевались, все шли на второй этаж, в большой зал, где в углу стояла большая красивая икона Екатерины-великомученицы на деревянном  пьедестале, направо от нее два окна, и там висели портреты царя, царицы и наследника Алексея. Мы становились по классам от 1-го до 8-го, а по бокам – классные дамы, т.к. в каждом классе отдельно была классная дама  и рядом с иконой стояла начальница гимназии, приходил дьякон, читал молитвы. По окончании все поворачивались к портретам и пели «Боже, царя храни», потом со своими классными дамами расходились по своим классам и так до февраля 1917 года, когда сказали, что царь отрекся от престола. Петь уже перед портретами перестали, но порядок ученья не нарушался, но что-то было, вроде, не то. Тогда нам 10-тилетним было не все ясно, но было слово – «свобода». Какое слово, оно казалось чудесным. Вроде, хочу — учусь, хочу – нет, ну, свобода же. Мы даже бегали на площадь слушать мужика с длинными волосами. Это Бунин, он много говорил, все слушали и хлопали в ладоши. Нас выгоняли с площади, мы, ну ничего не понимали, но бегали. Потом пригрозили исключением, и мы остепенились, потому что угроза кондуитного журнала страшнее всего. Так преподавали еще танцы, рукоделие, пение.

В ноябре был престольный праздник иконы Екатерины – великомученицы и в этот день был день Ангела начальницы гимназии. Ее звали Екатерина Григорьевна. Два дня мы не учились, но ходили на Богослужение Иконы. И уже в день Ангела и престольного праздника все кругом блестело, везде бархатные свежие дорожки, кругом цветы и с утра молебен служили уже священники с настоятелем собора, конечно, в богатых ризах. На молебне присутствовали Генерал-губернатор, начальник гарнизона  генерал Андржиевский, священник гарнизона Воецкий, ну, и городской Голова, и купцы, золотопромышленники. Мы все стояли в народном одеянии, туфли покупали новые. У мелкоты, как я, были без каблуков с лентой-бант, на нем пряжка, украшенная простыми камешками, но с блеском, туфли фасона пажеского, но лакированные. Под подбородком был бант у всех классов разного цвета – для обозначения класса. Конечно, все в белых передниках только одного фасона и довольно скромного, тогда выпендриваться не разрешалось. В косах – белые ленты. Все было скромно и прилично выглядело. Никаких фокусов, ни жестов, ничего неподобающего нельзя. После молебна все расходились, а младшие от 1-го до 4-го класса оставались праздновать. На сцене были живые картины с бенгальским огнем, там были ангелы, красиво сделанные костюмы, при огне все блестело, сцена убрана была очень богато. Во время показа живых картин играла тихо музыка, и всегда тихо и красиво пела Вера Давыдова, тогда мы не знали, что она будет примой Большого театра Москвы, и, как ходили слухи тогда, любовницей Сталина. После его смерти она уехала в Тбилиси, там преподавала вокал в консерватории, и там и умерла, там ее похоронили. В 1962 году я была в Хабаровске, была у своих подружек еще по гимназии, а они поддерживали с ней связь, и показывали ее фотографии, какая же она была красивая! Был у нее брат Сашка, ну как клоун, всегда всех смешил до упаду.

В гимназии был порядок – в начале учебы, перед первым звонком всех первоклашек ставили как на линейку, и подходили старшеклассницы со своим талисманом – это красивые маленькие куклы-«пупсики» на застежках. Старшеклассницы выбирали себе подшефную и к левому углу фартука с обратной стороны прикалывали этого «пупсика», и ты должна всегда его носить. Это была традиция. Ну, вот, после всех представлений  на сцене, где был еще дивертисмент, потом танцы. А приглашали еще мальчиков из реального училища, по рангу. Они умели хорошо танцевать, играл духовой оркестр. Танцевали все, даже мазурку, падеспань, вальс, польку и краковяк. Потом все садились за стол, были бутерброды с кетовой и паюсной икрой, разные пирожные и коронный пирог с брусникой, были конфеты, компот из ананаса, чай и шоколад в чашечках, даже горячий. Подарков была уйма, все это несли в кабинет начальницы, все это было проконтролировано. Мы уходили около 7-ми часов вечера. Шли смело, бояться некого, никто никого не провожал и не встречал. Никого не возили и не развозили.

Правда, раз мы днем шли из гимназии, нас было пятеро. Налетели мальчишки и начали дергать за косы. Мы — бежать со своими сумками, бежали и орали, — «Полиция, помоги!» И тут крыльцо высокое, дверь большая, мы все с разбега влетели на него. Двое не удержались и по полу юзом проехали на животе, перепугали людей. Когда очухались, увидели – перед нами жандарм в своей черной форме и шапочке с белым султаном, прохватила икота. «В чем дело?» – нам задал вопрос. Мы же испугались, что мы не в полиции, а у жандармов, мы тогда знали разницу между ними, но сказали, что мальчишки не дают прохода. Он взял большую резиновую палку и вышел с нами на крыльцо. А мальчишки притаились напротив у забора. Он зычно так сказал и пригрозил палкой: «Еще тронете, попадет!» И мы спокойно пошли все по домам. Все ходили своим ходом, а морозы были до 45-50 градусов, так, что воробьи на ветках замерзали, как ледышки. А снегу – уйма, по тротуарам ходили, как в тоннелях, за то щеки были ярко розовые.

И так, мы уже не пели «Боже, царя храни!», портреты были все убраны. Теперь я вспоминаю, какая у людей была реакция, что нет больше царя. Шла война с Германией уже 3 года, пожирала мужчин, неизвестно, когда окончится. А во дворце почти правил Гришка Распутин. Об этом писали и говорили, хоть мне было 11 лет, но мы уже соображали и слышали разговоры старших, и даже обсуждали по-своему, что какой-то грязный мужик возле царицы и придворных дам общается (фи, какая гадость!). Кроме этого, что могли сказать люди того края, который состоит больше половины из ссыльных, беглых, бывших крепостных ссыльных, как мой дедушка (отец моего отца) за пустяк был сослан на Сахалин пожизненно. И мой отец – девятилетний еще мальчишка и бабушка, и еще семилетний их сын (дядя Степан), прошли по этапу. Но в Николаевске на пересылке им изменили приговор, вместо Сахалина дали Керби. У бабушки был тогда еще грудной ребенок. Когда по этапу шли, женщин с детьми везли на лошадях. В дороге ребенок просто замерз, какая же одежда была у крепостных, армяки, да еще сибирские морозы!  А дядя Степан – брат отца, настолько простыл, что остался глухим. О чем тут может быть речь?

В 1917 году уже в марте нас учениц от 1-го до 8-го класса отвели в реальное училище, мелочь на галерку, а внизу на сцене выступали солидные дяди, что-то говорили, но мы не слышали. Это было собрание, потом сказали поднять правую руку с перстом, как на молитву, мы подняли, сказали, повторяйте, мы повторяли как попугаи. Потом священник окропил святой водой, но все это до нас не доходило, оказалось, мы дали присягу Временному правительству Родзянко, и нас отпустили домой.

Я хочу опровергнуть мнение, что бедные не могли учиться в гимназии, не правда, надо сдать только на 5 все экзамены. Со мной учились две девочки в классе, они были бедные из-за своих пап–лентяев. Тогда было благотворительное общество, оно брало над ними опеку, оплачивало за учебу в год 40 рублей (обучение было платное), покупало одежду, бесплатное питание во время большой перемены, и вообще была полная опека, как шефство, следили за их учением. Тогда давали золотые медали за чистые 5 за все 8 классов обучения. И при мне ее получила одна девочка, я забыла ее фамилию, тоже опекаемая, так ее общество завалило подарками. Помню, мы долго по-своему обсуждали, что ей подарили, и одежду и туфли, полно всего. И даже завидовали, вот, сословие какое, женское!

Закончился 1917 учебный год, мы хорошо перешли во 2-й класс, на лето я уехала домой на Удинск. А осенью снова начались занятия. И зимой наступил 1918 год, к этому времени у владельцев заводов, промыслов, пароходов, почти все уже было конфисковано.

Но что-то еще работало, город жил спокойно, ведь все действия разворачивались в России, а мы как бы на отшибе, куда нет даже железной дороги. И нет ее и в 1997 году, и, наверное, не будет. Может местность не позволяет, много влаги, речки и т.д. Так в 1918 году объявился Керенский, стали деньги – керенки, коробка спичек стоила 1 млн. рублей. Но это было недолго. Отец у купца уже не работал, т.к. пароход уже не ходил в города. Торговля была, но купечество уже сворачивало свою деятельность. Деревень это не касалось, было свое хозяйство, рядом рыба в реке, а сахар, муку и продукты покупать ездили в город на лошадях. Прииска не работали, но хозяева приисков жили на своих приисках. Штатных рабочих на приисках никогда не было. Были, когда была приисковая компания, но мало, в основном мыли золото приискатели, мыли и сдавали. Как говорят, кадровых рабочих не было.

Но зато в это время наезжали японцы, американцы, всем хотелось урвать этот богатый кусок, как же – золото, пушнина, рыба, лес – это в 1919 году. Приедут на моторных лодках с фотоаппаратами, побегают по лесу, уедут, вот так продолжалось до 1920 года. Ученье у нас как-то все скомкалось, некоторые девочки уже с родителями уехали в Китай, Японию, проучившись с 1917 по 1919 год и все.

А в 1920 году в Николаевск вошел отряд Тряпицына, как защитника революции, посланного главным по партизанскому движению – Бойко-Павловым. Яков Тряпицын – 28 лет, очень похожий на Есенина, в роли командира отряда. Нина Лебедева-Киашко, дочь Генерала-губернатора г.Читы. Ну, и его головорезы, человек около 70-ти. Тряпицын и Нина были анархисты.

Почти с первых же дней в Николаевске начались аресты жителей и расстрелы. Забирали отца и мать, оставляя маленьких детей, уводили, и без суда и следствия – к расстрелу. Убитых сваливали на сани и везли прямо днем по городу за город в лес. Что там дальше, никто не знал. У нашей знакомой забрали мужа, а на второй день она увидела, что его на санях везут убитого, она побежала следом, но на нее наставили ружье, и она отстала. Это был сплошной кошмар! Разграбили собор, все ценности забрали, а из черных одеяний священников, а эта одежда была из черного муара, Нине сшили шаровары и казакины. Она форсила в этой одежде.

5-го апреля была перестрелка между японцами и Тряпицынским отрядом, в то время в городе еще оставалось японское консульство с охраной. Обвинили японцев в перестрелке и предложили консульству сдаться. Но японец не сдается живьем. И, как тогда говорили, что они все облили керосином, и зажгли, и все сгорели, и консульская семья и охрана. Пришла весна, пошли пароходы, и Тряпицын объявил эвакуацию жителей в Керби, мотивируя, что японцы могут напасть весной или летом.

Все всполошились, страхов было и ужаса много. И вот, начали семьями грузиться на пароходы и баржи и ехать в Керби. По пути по деревням высаживали, все деревни на Амгуни были наполнены беженцами. Но хорошо, что не было голода, деревни были богатые, все имели свой скот, это и молоко, и масло и мясо, и у всех была птица, а рыба рядом, лови, сколько хочешь. Так и в Керби были запасы у больших купцов. Но вот, город очищен, и, уезжая, Тряпицын и его банда подожгли город со всех концов. Кто смог, те на лодках переплыли Амур на противоположную сторону, а на той стороне Амура ряд высоченных гор, там с голоду тоже не умрешь, т.к. Амур с рыбой и безопасно. У отца был знакомый, в доброе время он возил на своих собаках золото в город в казначейство, один, без всякой охраны на своей нарте, и 13 собак, отличный каюр. Вот он и спрятался там и собак перевез. Его звали Петржик. После этого он был у нас на Удинске. У него была очень красивая дочь. Мы были знакомы с ней еще небольшими. В советское время она вышла замуж за прокурора. Да, он рассказывал о пожаре, видел, как горел город, в том числе и его дом.

А в 14 верстах от Николаевска была крепость Чныррак. Туда дорога все 14 верст мощеная гладким камнем, как асфальт, вечная, широкая и красивая, а кругом мелколесье. По той же дороге версты три от города была китайская слободка, хорошие домики и, главное, чистота. В лесу были огороды. В крепости были казармы, лазарет. Только в Николаевске был большой госпиталь. На Чныррак в крепости были разные склады, оружейные, пороховые, все было очень просто сделано, но крепко и богато. Были дома для офицеров и семей, а в городе был Дом офицеров. И дальше в крепости шла небольшая гряда гор, которые с той стороны омывал Амур, и сразу лиман. Лиман очень широкий, и в длину не знаю, сколько, знаю, что лиман переходит в море. И, если увидишь на горизонте дым от корабля утром, то это расстояние до города он идет до позднего вечера. Но все корабли, океанские пароходы встречали лоцманы из Николаевского порта, т.к. иностранные штурманы не знали фарватера лимана. Бывало не раз, и отец встречал, за это платили лоцману, конечно, русским червонным рублем в ту пору. Рубль России был всюду рубль. И лоцман приводил корабль, судно, на Николаевский рейд.

Да, как рассказывал Петржик, во время пожара все взлетало в воздух в крепости, все рвалось. Да, в этих сопках в крепости были бойницы в сторону лимана, и назывались сопки – пушечные, там, в бойницах были пушки, дулом направленные на лиман: приходи, враг, будем бить прямой наводкой! Но всегда обходилось, даже в Отечественную. Но мы сами мастера себя разрушать. Так, тогда, как рассказывал знакомый, он спустился с горы в другую сторону, потому что с этой стороны было нечем дышать, летели какие-то клочья, гарь, дым, был тихий ужас. И, еще не очистился воздух, как тут же на рейд Николаевска выстроились эскадры японских канонерок, а утром уже высадились войска Японии. И город был под японцами до 1922 года. Они захватили весь Амур до устья Амгуни. Но из Амгуни лодки в город пропускали, никуда не вмешивались, вели себя как положено, как говорили жители, что остались живы. Многие вернулись из Китая, Японии. Японцы даже помогали, сразу же построили на том же месте, где сгорел, магазин купца-японца. Это был большой купец, помню, не раз бывала в его старом магазине. Японец Ба-ба-фу-да-суки создал кинотеатр, в нем зимой было прохладно, за то он был большой и вместительный. Явились и купцы, и кое-кто из промышленников. И город стал оживать. Я была там в 1923 году, уже был почти порядок, все работало, и были бани.

Другие части «Воспоминаний» можно посмотреть по ссылкам:

ЧАСТЬ 4:

/vospominaniya-lidii-nikandrovny-muzykovoj-sermyaginoj-chast-4/

ЧАСТЬ 2:

/vospominaniya-chast-2/

ЧАСТЬ 1:

/o-dedah-ili-zapisi-v-babushkinyih-tetradyah/

ЗАПИСКИ НАШЕЙ ТЕТУШКИ:

/zapiski-nashey-tyotushki/

Продолжение следует…