FOTOTREK. Часть 1, Ковров.

— Курсант Пиркс, что бы вы сделали, если бы в патрульном полете встретили инопланетный корабль?
— Я бы приблизился,- проговорил Пиркс глухим, почему-то огрубевшим голосом.
— Очень хорошо. И что же дальше?
— Я бы затормозил, — выпалил Пиркс, чувствуя, что вышел далеко за переднюю линию своих познаний. Он лихорадочно искал в опустевшей вдруг голове какие-то параграфы «Поведения в Пространстве».
— Я бы им представился!
Станислав Лем, «Рассказы о пилоте Пирксе»

Приблизился.
Затормозил.
«Имею честь представиться по случаю прибытия для дальнейшего прохождения службы …»

(Бог мой, какой службы? Всё, отслужил уже. Ан нет! Служба — она бесконечна. Стране, фирме, детям, внукам …)

Сермягин Анатолий Анатольевич

Прадеды мои по отцовской линии родились крепостными где-то в Тамбовской губернии. Их туда переселили из-под Владимира, когда строились засечные полосы, шла бурная колонизация пустынных, считавшихся ничейными, южных степей в XVII веке и позже.
После так называемого «освобождения» 1861 года Григорий Иванович Сермягин крестьянствовал, служил в «дворовых людях», но в 1880 году за какую-то провинность был отправлен в каторжные работы на Сахалин. Туда же отправилась и супруга Пелагея Артемьевна Сермягина с малыми детьми. Почти два года пешком в арестантских ротах через всю Азию, на баржах по Амуру — и вот Николаевск-на-Амуре, а оттуда перенаправили в резиденцию золотопромышленников Керби на реке Амгунь.

Мой дед, Никандр Григорьевич Сермягин, старший из детей (ему было тогда пять лет), прошел этот дальний путь без особых последствий для здоровья. Крестьянствовал в Керби, ходил матросом по Амгуни и Амуру на баржах, на пароходах. Выучился самостоятельно грамоте, речному делу, изучил амурские лоции и стал ходить лоцманом, а когда настали смутные времена поселился в селе Удинск на берегу Амгуни, занялся пушными заготовками для купца.
Бабушка, Мария Кирилловна Сермягина (Дьяченко) родилась в деревне Банново неподалеку от Кемерово, на реке Томь. Там жили её родители — донской казак Кирилл Семенович Дьяченко и сибирская крестьянка Прасковья Дьяченко.

В 1930 году оказалось, что наличие в хозяйстве коровы, бычка, да еще лошади не соответствует представлению о том, каким должен быть одухотворенный высокой идеей строительства нового социалистического общества колхозник, и дедушка с бабушкой были названы кулаками, отправлены в тюрьму, ожидали высылки. Но куда ссылать? Дальше — только океан. До решения дела их временно отпустили, и они подались в добровольные пилигримы по таежным заимкам на притоках Амура — реках Иман, Хор, Тунгуска. Потом, спустя время, поселились в Хабаровске.

Отец мой, Анатолий Никандрович Сермягин, успел до раскулачивания закончить семилетку в Николаевске-на-Амуре и не попал под лишение прав и прочие дела. Жил с семьей старшей сестры Лидии Никандровны в Николаевске. Работал на золотых приисках учетчиком, электриком в Николаевске, матросом на Амурских пароходах. Потом уехал в порт Владивосток, пошел в грузчики. Там открылся рабфак и филиал Уральского индустриального института.
Вот где-то там, в бухгалтерии порта и познакомился мой отец с мамой, экономисткой Снежко Любовью Владиславовной. О дедах по её линии знаю мало, только то, что помню из рассказов бабуси Ксении Иринеевны.

Её отец Ириней Кучма был потомком вольных запорожских казаков. Еще упоминалось в рассказах казачье прозвище Пивень — петух. Жил Ириней в местечке Новая Гребля, что под Киевом. Крестьянствовал, возил чумаком на волах соль (сколько было бабусиных рассказов про это!). В 1897 году оставил клочок земли старшему сыну, собрал остальных и двинулся в толпе переселенцев в Одессу на пароход Добровольного флота. Черное море, Босфор, Мраморное, Эгейское, Средиземное, Суэцкий канал, Красное море, Индийский океан, все азиатские моря — и наконец, порт Владивосток. Оттуда на лошадях и пешком к озеру Ханко. Там, на южных его невысоких берегах образовалась маленькая Украина: Алтыновка, Манзовка, Черниговка. Бабусе моей было тогда семь лет, но она всю жизнь своим певучим полуукраинским суржиком рассказывала нам, внукам, про пески и верблюдов Суэцкого канала, жуткую качку в Индийском океане, целый рой нагруженных бананами лодок в порту Сингапур, про Владивосток и речку Лифу — лучшую речку всех времен и народов. Когда она подросла, отправилась во Владивосток, поступила в няньки, в кухарки.

Владислав Снежко, мамин отчим, был уроженцем белорусских Ошмян в Виленском крае. Каким-то образом в Первую мировую его забросило во Владивосток.

Родители мои поступили в Уральский индустриальный институт и уехали на запад, в Свердловск, взяв с собой и бабусю, уже к тому времени овдовевшую. Институт отец закончил как раз к 22-му июня 1941-го. И тут же оказался в Смоленском артиллерийском училище, переехавшем в Ирбит. Оттуда всех выпускников Уральского индустриального, уже фактически имевших инженерное образование, направили в эвакуированную на Урал Военно-воздушную инженерную академию им. Н.Е. Жуковского на курс срочного выпуска. Затем была Москва и назначение в Ковров, Владимирской области, на завод им.Киркижа, где делали стрелковое оружие, авиационные пушки и пулеметы В.А.Дегтярева. Тогда же и там же начал свои изобретения М.Т.Калашников.
Затем были Ижевск — оружейное производство Ижевского машиностроительного завода, потом Свердловск-45 (Лесной) — комбинат «Электрохимприбор» — то, что называют «стратегическим оружием», отставка, Воронеж, завод «Электроника» и, наконец, полный пенсион.

Как популярно в молодежном слэнге, «много буков». Дальше «буков» будет немного, все больше картинки.

Дело в том, что отец мой, человек весьма увлекавшийся, очень заинтересовался еще в сороковых годах фотографией. Сначала это был «Фотокор» формата 9 х 12, складной, с раздвижным мехом, с наводкой по матовому стеклу, с целой коробкой металлических вдвижных кассет. «Фотокор» давал возможность вести съемку с рук, но часто ставили на деревянную треногу и, за неимением автоматики и автоспуска, дёргали за спусковой рычажок веревочкой. Потом, в 1950-м появился у нас «ФЭД» («Феликс Эдмундович Дзержинский» — колония была такая беспризорников, еще до войны, там и завод работал) из самых первых выпусков с гравировкой только «ФЭД» — точная копия немецкой «Лейки». Отец много экспериментировал с разными проявителями — закрепителями, пленками — фотобумагами, еще в начале пятидесятых пробовал делать цветные фотографии. Конечно, во всех этих фотоделах принимали участие и мы со старшим братом Борисом.

Где-то здесь я впервые почувствовал запах карандашей, туши, холод металла чертежных инструментов, рейсфедеров, циркулей, балеринки, линеек. Отец рисовал какой-то пулемёт, и даже прошли испытания, но видно его вскоре перевели на новое место и до конца дело не дошло.

А еще была охотничья двустволка, картонные и войлочные пыжи, развески пороха и дроби, патронная закрутка, капсули, звонкий звук мыльного раствора, когда после охоты чистишь стволы и с трудом вытягиваешь шомпол, запах пернатой дичи, принесенной откуда-то с владимирских болот. Бабуся потом чистила всех этих уток, палила на открытом огне в дровяной печке, пером набивала подушки, готовила домашнюю лапшу с дикой уткой.

А еще был запах сапожного крема, начищенных сапог, кожаных ремней и асидола — это жидкость такая для чистки металлических форменных пуговиц. Берешь китель или шинель, вставляешь пуговицы в щель небольшой тонкой фанерки, капаешь асидолом из баночки — и щеткой по ним! До блеска! Потом еще бархоткой пройдешься для надежности и красоты.
М-да, когда мне самому довелось служить, как-то не было этого асидола, пуговицы какие-то другие были. А тогда, в сороковые-пятидесятые …

Да. Словом, в нашей семье фотография стала самым обычным делом. Вся жизнь в фотографиях. И я этим увлекся, и Боря. И как-то проще с фотографиями рассказывать о чем бы то ни было, наглядней и доходчивей. До художественной как-то руки не доходили, да и всё некогда было, а вот что касается хроники, то есть репортажа о текущих семейных событиях — этого сколь угодно. Ну, у многих так.

Родился я в городе Коврове под Владимиром, в 1946 году, поколение «детей Победы». В точности под годовщину, под барабаны и родился — 6 мая. Ну, тогда барабанов особых-то и не было. Это позже значительно стали праздновать, а тогда как-то не до того было.
Назвали по отцу — Анатолием — это вроде бы бабуся придумала. Правда, по святцам день святого как раз на 6-е приходится, но за бабусей как-то церковные увлечения не заметны были, а даже совсем наоборот, тем более в то время, да еще в семье офицера, члена ВКП(б) — да вы что!

Жили мы на втором этаже двухэтажного деревянного дома с двумя темными подъездами и скрипучей лестницей. Отец получил на пару с товарищем две смежные комнаты в трехкомнатной квартирке. Холостому товарищу удобней было жить в офицерском общежитии воинской части, и мы заняли обе комнаты. Высокую круглую кирпичную печь топили дровами, как было с водой (горячей точно не было — ходили в маленькую баню по соседству) и с туалетом уже и не помню. Зато был большой двор, ограниченный дровяными сараями, маленький огородик в углу двора — некоторая подмога с овощами в то несытое время. Летом там было замечательно.

Напротив заводоуправления была большая компания таких деревянных домов, уже тогда довольно старых, большая улица и разбегающиеся от неё переулки. Мы жили в Банном переулке.

Году так в 2010-м или позже оказался я случайно на короткое время возле того завода. Всё то же заводоуправление, всё те же деревянные домики, дворы, заборы, сараи. Шестьдесят лет прошло! Только в деревянных, почерневших от времени стенах необычно ярко белеют новые блоки пластиковых окон — пришел и сюда строительный прогресс.

Дети ходили в отцовских солдатских пилотках, зимой в шапках с красными звездочками. Военную форму офицерам выдавали по установленным срокам годности, выдавали на пошив новое сукно. Бабуся выкраивала всячески или перелицовывала старые шинели, кителя, штаны, шила детям широкие запорожские шаровары, курточки. Потом стали появляться и покупные вещи.

На семейные прогулки по выходным ходили на речку Клязьму. Тогда она казалась широкой, быстрой. Город стоял на высоком правом берегу, а через реку надо было идти по деревянному мосту, недавно построенному и еще желтому и пахнувшему свежеструганным деревом. Там, на той стороне реки был большой песчаный пляж, куда летом ходили целыми компаниями семей офицеров, сослуживцев отца или соседей по дому.

В городе стояла большая воинская часть, она и до сих пор, кажется, там стоит. А на заводе была большая военная приемка, оружие продолжали клепать, пусть и не в том уже количестве.

Ходили на прогулки в парк им. Пушкина на высоком берегу над Клязьмой, в парк возле стадиона. Летом большой шумной компанией выбирались на пикники в лес «за трубочку» — это такой маленький туннель под линией железной дороги. По праздникам такой же компанией собирались у кого-нибудь.

А праздников было три: Первое Мая, 7-е Ноября и Новый год. В мае и ноябре обязательно демонстрация, прогулка в парк. А перед Новым годом женщины собирались в компанию и лепили пельмени к празднику. Долгими зимними вечерами собирались еще для вышивок в компании, обмена рисунками. Очень это было тогда популярно, вышивка на пяльцах крестом, гладью по каким-то фантастическим рисункам: листья, цветы каких-то невероятных форм, расцветок. Устраивали конкурсы, выставки в заводском клубе. Телевидения и мыльных опер еще не было.

9-е мая не было тогда выходным днем, праздновали его как-то по иному, негромко. Множество еще молодых мужиков, только что с войны, много инвалидов на тележках с гремящими по тротуарам колесиками-подшипниками, где-то по дворам вышибали «сучок», разливали …

В 1951 году под Новый год мы переехали в новую квартиру, трехкомнатную, относительно просторную, на втором этаже двухэтажного кирпичного дома в проезде Ширшова (его потом почему-то переименовали в Урожайный). Двор там был еще больше, было где побегать.

Где-то недалеко за домами был какой-то аэродром. Помню снижающийся на посадку большой зеленый самолет над красной кирпичной поликлиникой.
Часто по вечерам вся дворовая мелюзга собиралась у нас в коридоре. На дверь вешали простыню и мама или Боря, уже достаточно большой для этого, крутили нам «кино» — диафильмы через сложный аппарат под названием «диапроектор». Он сильно при этом грелся, от него пахло горячим железом, краской. Поход в клуб в кино был тогда событием, а про телевизор и не слышали.

Засыпали вечером под звук пулеметных и автоматных очередей. Где-то за улицей, за линией железной дороги располагалось заводское стрельбище, на котором проходили испытания нового оружия.

Была у нас маленькая, легкая мелкашка (мелкокалиберная винтовка), даже я мог стрелять из неё, хотя и мал еще был. В продаже были свободно патроны под неё, ходили в лес, стреляли по мишеням. Потом оружие запретили и отец утопил мелкашку в реке.

Летом 1952-го впервые меня взяли в поездку во Владимир. Ехали на местном поезде из нескольких маленьких вагонов. Тащил его паровоз и ехали что-то уж очень долго, с длинными остановками.

В начале марта 1953-го мама с бабушкой пришли домой со двора рыдая, все в слезах. Помер Сталин! Как жить будем?! Переживания эти были, кажется, вполне искренними. Пятого марта пошли на городской митинг. Когда шли по мосту через железную дорогу, какой-то подвыпивший мужик заиграл на гармошке, совсем что-то не веселое. На него все закричали: «Ну что за люди толстокожие, такое горе, какая музыка!» На площади недалеко от вокзала, на взгорке, собралось множество народа. Туман, мартовский холод. Вдруг громко загудели все паровозы на станции, мужики сняли шапки.

1-го сентября 1953-го я пошел в первый класс мужской средней школы №1. Тогда такие были — мужские, женские. В классах — одни мальчики, по коридорам в переменку бегают одни мальчики. Дежурные старшеклассники младшим за проделки щелбаны дают. Женщины — только учительницы и технички. У нас была старенькая учительница Похвалынская М.И. Ходили мы в школу через заводскую площадь, через железную дорогу по мосту, мимо станции.

В 1954-м эту систему поменяли, школы объединили, все они стали смешанными, нас с Борей перевели в школу возле дома, но почему-то в ней стало так много детей, что Боре пришлось ходить в третью смену. Набегаются за день во дворе, а потом спят на уроках.

В том же 1954-м, летом, мы с Борей впервые увидели море. Посреди ночи сели в проходящий поезд, разместились в плацкартном вагоне, долго ехали. Наконец, как-то утром поезд вырвался на простор: слева деревья, дома, справа — широкая полоса гальки, а за ней до самого горизонта вода, волны, ветер. В вагон через открытые окна, двери ворвался свежий соленый воздух. Поезд вдруг остановился в каком-то пустом месте и все мужики побежали купаться. Рванул и Боря — удержи, попробуй! Прибежал через несколько минут весь мокрый, протягивает руку: «На лизни!» Лизнул — соленая горечь, интересно!

Разместились диким образом в Адлере, в комнатке на чердаке недалеко от берега. Купались, ездили во всякие дендрарии, объедались абрикосами. В том же доме жили старые-престарые пенсионеры, учителя из Москвы. Сдружились с ними.

Через некоторое время, когда отцу по служебным делам понадобилось на пару дней съездить в Москву, поехали все. Выйдя с Курского вокзала, первым делом зашли в ближайший гастроном. Пока мама что-то выбирала, я стоял и с восторгом наблюдал, как здоровенный дядька-продавец сунул шар колбасы в резательную машину, она закрутилась и по всему магазину поплыл невероятно вкусный запах. Потом я узнал, что это была колбаса «любительская».

Ночевали у знакомых по Адлеру учителей, они подарили мне большую красивую книгу «Белеет парус одинокий» В. Катаева, прекрасное издание. Вечером первый раз увидели телевизор, экран маленький, изображение еле видно, но так завораживает, в память врезается. Показывали фильм-спектакль «Душечка» по А.П.Чехову.
Ходили в зоопарк, устал до изнеможения, ноги гудели. Но зверей не помню, а помню как строители монтировали шпиль со звездой на соседней высотке. Долго стоял задрав голову, смотрел, как монтажники лазили на высоте, соединяли детали.

Летом 1955-го отца перевели в город Ижевск на машиностроительный завод. Обычное дело — кадровые перестановки. В ковровской военной приемке появилась вакансия. Кому-то понадобилось перевести своего человека из Ижевска поближе к Москве, с дальнейшей перспективой. Отцу предложили на выбор: остаешься при своих, жди случая или поезжай в Ижевск на освободившуюся более высокую должность. Решили ехать.