Воспоминания Лидии Никандровны Музыковой (Сермягиной). часть 5.

Продолжение воспоминаний Лидии Никандровны Музыковой (Сермягиной).

Суд приговорил банду из 40 человек к расстрелу. Расстреляли сначала 18 человек вечером возле тех ям, где хотели похоронить жителей, а утром пригласили жителей, убедиться, что они действительно расстреляны, мы с Петром ходили и видели, но я больше не захотела смотреть, мальчишки ходили со взрослыми.

Я помню, когда мы скитались, где попало, мы тогда были на резиденции Оглонги, были у знакомых, у них были еще кто-то, мы все тогда были как бродяги. И вот кто-то увидел в окно, что ведут Белопухову, жену золотопромышленника, она жила на своем прииске одна, и её забрали и вели. Она шла в июле в шубе, подшитой мехом чернобурки, сверху черный бархат, большой воротник с манжетами из чернобурки и большой черный шелковый шарф, и она шла медленно, а убийцы шли за ней. Всем стало не по себе, все же были знакомы. И потом кто-то видел, как они с этой шубой возвращались.

Творился ужас, а что они делали на Удинске! Там лобное место было в конце села. Там расстреляли семью Вагодянских – бабушку, её дочь с грудным ребенком на руках и трех девочек от 9-ти лет. Им приказали раздеться, все сложить, и они все сделали, и их убили, отбирали у матери ребенка, она не могла от ужаса отнять руки, и её убили с ребенком на руках. Всех они сбрасывали в воду, и они плыли по реке, а река текла с кровью. Эту женщину осенью нашли у берега в зарослях и похоронили. Там же расстреляли семью Холкина, жителя Удинска, мать, дочь и два сына. Над дочерью издевались все убийцы, ей отрезали даже части тела. А сколько семей в то время спасли китайцы, уводили далеко в лес и туда носили пищу. Народу было в этих краях много из города.
Когда мы вернулись в августе 1920 г. домой, пришел китаец Коля, мы с ним росли вместе на Удинске, он был на 2 года старше меня. Он мне рассказывал, все, что там видел, рассказывал и плакал.
На Удинске жили давно Бобровы, уже пожилые в то время. Её звали Татьяна Федоровна, раньше её муж и сын занимались поставкой живого рогатого скота на прииски, ездили за скотом в Россию, привозили много и сразу реализовали, кому сколько надо. А на приисках уже по надобности резали, и таким образом, всегда было свежее мясо.
Так вот у этих Бобровых в 1920 году поселился главный убийца – Оська Крученый. Он бесцеремонно входил в спальню к Татьяне Федоровне, заваливался ей за спину к стене и говорил: «Не гони меня, а то ко мне лезут гады, все с протянутыми руками, я их сегодня коцал».Это было выражение такое, значит убивал. Сколько она пережила, потом, когда мы вернулись, она рассказывала. Их всех убийц подобрал Ездаков по пути в Керби и расстрелял.

Это было черное горе нашей Амгуни с марта – почти 5 месяцев. Что мы застали, когда вернулись, не дом, а конюшню, все кругом пусто, во дворе никого, никакой животины. Стали убирать, скрести лопатой пол, потом наварили щелоку и горячим щелоком облили все, обои ободрали, на чердаке нашли обои и все оклеили. Словом, все вышпарили, всю мебель, столы все продезинфицировали, и снова стало хорошо. Поехали в город, купили разные тряпки, ездили на лодке, т.к. пароходы не ходили. А в городе хозяйничали японцы, и торговля была настоящая. Потом из лесу пришла корова, потом свинья и шесть подсвинков с ней, это уже взрослые поросята. Рыбу ловили сами, в это время шла кета, наловили и засолили на зиму и икры насолили. Потом ездили за брусникой и орехами, ездили раза три, на зиму запасли, и снова пошла жизнь. И тут пошли то один отряд партизан приезжает, уезжает, то другой, все проверяли, чтобы еще какой Тряпицын не явился. До 1922 года все контролировали.

В 1922 году пришел пароход, все вышли на берег, и тут кто-то сказал, это новая власть, а там ГПУ, забирают – и конец. Тут всех с берега в раз как ветром сдуло. Но пароход утром ушел в Керби, это прибыла Советская власть. Там в Керби они все распределили, кому куда, и на Удинск приехала милиция, человек 6. Остальные в Керби остались, потому что Москва договаривалась с Японией об освобождении Николаевска. И в августе 1922 года японцы ушли из Николаевска, и Советская власть из Керби переехала в Николаевск. На Удинске с 1921 года стоял партизанский отряд Амурских казаков.

Помню, еще в 1921 году была свадьба, женился парень на дочери одного человека из Князево. А у меня не было туфель, за лето 20-го года все износилось, а что осталось в доме – все пропало. И я себе сшила тапочки из брезента, намазала их белой глиной, они высохли. Я в них выглядела прекрасно, гуляли 4 дня.

В 1923 году я вышла замуж, боялась, что останусь старой девой. Жили мы в городе Николаевске, имели комнату, после пожара трудно было с квартирами, но постепенно строились больше частных домов, и я уже стала переезжать из квартиры в квартиру.

В 1925 году родилась дочь, 1926 – другая. В это время у меня жили братья, учились в городе, родители жили на Удинске, у них хозяйство постепенно увеличивалось. Мальчишки жили у нас, а зимой родители привозили продукты. Каждое лето я с девочками ездила на все лето на Удинск, последний раз была в 1929 году. Старый дом пришел в ветхость. Что-то на душе было не совсем спокойно. Родители построили себе новый дом на углу, очень уютный — 3 комнаты, одна большая, так все хорошо отделали.У них была корова симентальской породы. У нее родился бычок очень красивый, мама назвала его Аполлоном, он вырос и начал ломать в своем стойле перегородки. Отец его прочил на мясо, но общество запротестовало, решили оставить его как хорошего производителя. Вдели ему в ноздри металлическое кольцо, надели ошейник с цепочками, и он стоял прикованный, огромное и красивое было животное.

Вот и дошло у меня до сознания, что я уже не я, бросила это золотое место, где прошла самая лучшая часть жизни, это истинная правда. Какие были елки красивые на Рождество. Ходили друг к другу на елки, веселились. Когда работали на приисках, то там тоже были елки, побывали на всех приисках, оттуда приезжали, всем дарили гостинцы, взрослые гуляли до упаду. Обязательный был танец «Вдоль по улице метелица метет, а по улице мой миленький идет», этот танец танцевали все сразу, он имел до 40, как говорили, колен, т.е. разных фигур. Играла всегда гармонь. Новый год встречали по очереди, то в одном, то в другом доме. Мама всегда делала мороженое двух сортов – сливочное и еще с шоколадом. Когда я приезжала на каникулы из Николаевска, всегда ела мороженое с удовольствием. Я из Николаевска ездила на почтовых лошадях, какая красота! Мне очень нравилось ехать вечером, дорога всегда блестела от полозьев по снегу. И небо в звездах, это ни с чем не сравнимо, а колокольчик звенит однозвучно, и еще, если ямщик не старый, то он еще что-нибудь пел. А на станок приедешь, идешь в дом, там почти всегда горячие пельмени, и чай с сушками или брусничный сладкий пирог. Ну вот, запрягли свежих лошадей, и снова в путь. Дорога идет вдоль реки, и по бокам ели, вехи на дороге по обеим сторонам, как это красиво! Сказка!

Потом была Масленица. На высоком берегу из снега наращивали еще аршина два, делали такую высокую и широкую гору, все заливали водой и чистили реку Амгунь до противоположного берега. И катались ребятишки на шкурах скота. На зиму резали скот. Шкуру клали гладкой стороной вниз на гору, шерсть наверх, и набивалось детей до 8 человек, мчались вниз, держась за шерсть. Но всегда на льду шкура как-то вертелась, и ребятишки разлетались в стороны. Я каталась только на железных, кованых санках. Садишься, ноги кладешь на предок санок, а руками держишься за края, а сзади парень встает на левое колено на санки, а правая нога на льду, чтобы править. У меня был такой паренек Коля, вот вел санки, чудо, как хорошо! И вот с горы мчишься, дух захватывает, как здорово, как стрела, чуть не до той стороны реки. Все говорили, что я когда-нибудь расшибусь, но ничего. Много катались на лыжах, особенно хорошо лететь с горы, упадешь, и лыжа в сторону вместе с валенком. Лыжи-то были не такие спички, как теперь. Это широкие лыжи, обшитые оленьим мехом, только с оленьих ног. Там петля для ноги и ремни. Встал на лыжу и привязал валенок, и пошел. Я не раз спускалась с доброй горы очень хорошо. Правда, падать приходилось, но в снег и не опасно. Потом ходили просто на перегонки, но мне не очень нравилось, тут надо постараться не отстать.
Вот я не могла одолеть плавание и на коньках. В воде я была как топор, всегда шла ко дну, училась, ничего не вышло. А на коньках я все время падала. Тонула я дважды, но меня спасали мальчишки, они хорошо плавали. Вот выросла на реке, а толку мало. Один раз тонула в Николаевске в Амуре. Все купались, были спасательные круги, я надела на себя круг, а он спустился как-то и зацепился где-то на щиколотках. Я перевернулась головой вниз, а ноги наверху. Мальчишки увидели и вытащили. Я тогда здорово нахлебалась воды.

Когда был последний день Масленицы, делали чучело и жгли его, но гору не ломали, т.к. ребятишки протестовали, и им её оставляли. Катались на лошадях в Масленицу, запрягали тройки с колокольчиком и бубенцами, и цугом и с пристяжной, в санях и в кошевах, — каждый день масленицы было развлеченье. Приезжали из деревни Князево, так сын Князева поил лошадей, подливая в воду водку. Ну, это было зрелище, лошади мчали как бешеные и храпели, было страшно. Катались и взрослые и с горы на шкурах, и на лошадях, гуляли все.

А к Пасхе готовились особо, были визитные столы накрыты, почти у всех. Накрывали стол с вечера, ставили два больших кулича, украшенные глазурью и сверх глазури обсыпанные цветным маком. На куличе были буквы «Х.В.» – Христос воскрес, наверху какая-нибудь статуэтка, вроде пастушка с овечкой, специально такие продавались. Ставилась зеленая горка, заранее выращена пшеница лесенкой, там разложены покрашенные яйца. На столе стояли разные закуски и на краю стола – два окорока с разноцветными бумагами в виде бахромы, свисающей вниз, и чистые тарелки, вилки, ножи.

Из рыбных закусок были – селедка, форшмак, икра кетовая, паюсная, маринованная калуга, из мясных – сальтисон, заливной гусь, холодец. И в Пасху начинаются визитеры, идут поздравлять только мужчины, и так по цепочке с края села, никто не сидит, все прикладываются стоя, до конца доходят, все уже хороши. Вино, конечно, хорошее, в основном, водка, настоящая, на любой вкус.

А там уже лето наступает, и пора огородов, покосы. До революции родители не косили, покупали готовое сено, отца дома не было, пароходы водил. А потом стали сами косить, мы ездили сгребать сено, не очень веселая работа, но надо было. В основном ездила молодежь, я тоже ездила и Петр, брат. Мы работали на совесть, ездили с ночевой, брали удочки с собой, как всегда, большой туес из коры березы, удобная вещь, с крышкой, которая очень плотно закрывается. Туес с простоквашей или сметаной, его ставили в воду и привязывали. Брали с собой пироги, рыбу жареную, грибы соленые, яйца, плюшки сладкие и пирожки. Ловили рыбу, варили уху. Словом, еды хватало.

Гребли сено из рядов в копны, потом закидывали веревку, и лошадь везла копну волоком до зарода (большой стог), потом метали сено вилами, и вырастал огромный стог, назывался зарод. Потом бросали на него большую жердь и веревкой с обеих сторон привязывали к столбам в земле, и стог готов. А жердь клали повдоль зарода, чтобы ветер не сбрасывал сено. Потом забирались на стог отдохнуть. Как хорошо было лежать на стогу и смотреть на небо, оно такое чистое, голубое, а по нему облака белые, разной формы, так красиво! Поневоле, лежишь и фантазируешь. Деревня тоже могла и мыслить неплохо и фантазировать. Потом спускались и на самом берегу разжигали костер и садились за еду. Брат брал гармошку и гитару. Мы ели, потом Петр играл на гармошке, я тогда играла на гитаре. И его любимая песня была «то не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит, знать, мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит…». Да, как говорят, «были и мы рысаками, и кучеров мы имели лихих». Все ушло в небытие. Потом мы еще танцевали на песке, это после такой трудоемкой работы. Что значит молодость! Вечером мы забирались на стог и спали, а небо такое звездное, красивое.
Иногда мы ездили компанией на Песецкий ключ, это отработанный прииск, там огромная тайга, деревья большие, могучие. Дорога не заросла, она сделана из бревен, лежащих поперек дороги, ну, травка прорастет, но не очень развивается. На деревьях всегда сидят рябчики, куропатки и каменушки – все они одинаковы, только перья разные. Идешь в лес, слева течет чистый ручей и много, много ягод. Маховка – это дикий крыжовник, очень сладкий, морошка, как малина только крупная, клубника и земляника. Мы набирали полные ведра и шли к прииску, там стояли хорошие дома, все цело. Мы заходили в дом, убирали пыль со стола и усаживались за еду. Потом убирали за собой и все закрывали.

А птички, которые сидели на деревьях, смотрели вниз и крутили головами. Мальчишки делали из конского волоса петли, привязывали их к длинной палке и привязывали кусочек хлеба, и водили этой палкой перед ними. Птицы совали головки в петли, тут же палки клали на землю, пойманных рябчиков забирали на жаркое. Еще собирали грибы, а там было много белых грибов, и мы всегда везли полную лодку всего.

На Удинске, пока работали прииска, тоже были свои приискатели, там мыли золото, и гуляли и пропивали. Я хорошо их помню, среди них был дядя Юнин, такой черный, высокий, с черной бородой, но на лицо очень красивый человек. Он пил так, что уснул на улице и отморозил себе два пальца на руке. И почему-то мы с братом его боялись. Брат мне предлагал, давай возьмем у папы пистолет и убьем дядю Юнина, он страшный. Он иногда заходил к нам, ничего, разговаривает, все как следует.
Но как-то я была дома одна, когда он зашел, я даже испугалась. Я пила в кухне чай, он подошел ко мне, похлопал по плечу и сказал, пей, дочка чай, наводи тело. У меня дух захватило от страха. И через некоторое время опять зашел, я опять была одна.
Он, видно, заметил, что я его боюсь, подошел поближе и говорит: «Да ты меня не бойсь, я ведь не злой, а ты девочка хорошая, расти большая, имей доброе сердце, но сирого и убогого не обидь, и Господь тебя наградит».
Это было так назидательно сказано, что эти слова всю жизнь помню.

А после Нового года 1919 он зашел к нам, попил чаю и спросил отца, дозволь мне ночевать у вас, что-то нездоровится и уже поздно идти на прииск.
Отец сказал: «У деда Горича две кровати в комнате, иди и ложись».
Утром приехала знакомая с прииска, сели чай пить, мама отнесла ему чай и пирожки. А еще раньше утром позвали фельдшера, он посмотрел и сказал, у него заболела грудная клетка, пусть полежит.
Ну вот, все сидели в кухне, разговаривали, а мама пошла к нему, хотела дать ему еще чаю, посмотрела, а он умер. Снова за фельдшером. Сообщили на прииск, пришли все его друзья, сшили ему быстро новую одежду, а он огромного роста. Словом, сделали все, положили его в столовой под иконами. Похоронили, сделали обед, а так же и 40 дней, ну все как положено.
И вдруг приходят поздно вечером друзья дяди Юнина.
«Давай водки ведро!»- говорят отцу, он удивился. Но они потребовали, отец налил, принес и поставил на стол.
Тогда один из них встал и говорит отцу: «Ты похоронил нашего друга как родного, мы открыли золото и застолбили на тебя, прими».
Отец поклонился и сказал: «Не возьму. Для разработки прииска нужны деньги хорошие».
Все в голос сказали: «Да тебе дадут купцы, золото хорошее».
Тогда отец сказал: «Не время. Прииски отбирают, все переходит государству, поймите».
И они поняли и пошли все убирать и закапывать. Но за дядю Юнина выпили.

Но вот, я на Удинске встретила в 1929 году одного из приискателей, деда Гуселетова, поздоровались, он меня узнал, я стала спрашивать, как живете? и прочее. Он сказал, хорошо, что они уже все старые. Купили дом, хороший, просторный, и корову.
«Приходи к нам, поглядишь, как живем. У тебя две дочки, а мы тебя знаем еще девочкой, и нас осталось мало, зайди, завтра воскресенье».
Я согласилась и в воскресенье пришла. Там стол был вполне приличный – пироги с грибами и яйцами, жареная рыба, пельмени, творожники, ватрушки, пирожки с ягодами, чай с молоком и вареньем, да бутылка вина.
Я спросила: «А кто стряпал?»
Они ответили: «Соседка».
Выпили по рюмке, я спросила деда Гуселетова: «А помнишь, дедушка, как ты пел и плясал, когда был помоложе?»
«Помню, так ить можно и спеть и сплясать, вот достану валенки».
Это летом! А они у него были розовые с белыми цветами, нашел, надел, и сказал: «Пронька, растяни-ка меха (это гармонь)».
Пронька (ему за 60) заиграл его любимую, и он запел: «Вот летели две тетери и косач, они сели на березу и косач».
И сам пошел в пляс, шоркая валенками по полу и меняя по очереди руки на затылке, все как раньше, только по-стариковски.
И еще они спели: «Полетим, кукушка, в дальние края, эх, выведем, кукушка, пару куковят».
Потом спели: «По диким степям Забайкалья, где золото моют в горах» – это коронная песня тех мест, и я с ними пела.
Потом пили еще чай. И я спросила, как и почему они прожили жизнь одиноко, без семьи, без угла, имея золото, которое сдавали, получали хорошие деньги и все пропивали, или их обманывали.
Они ответили: «Жизнь – она ведь, копейка, ты в шапке дурак, и без шапки дурак».
Аргумент неубедительный, и факт печальный. Посмотреть, неплохие люди, работящие, не жулики, не воры, никого не обидели, а вот, какая-то скрытая истина за ними, не понятно. Но они честные все. Как-то жалко человека с такой долей. И я их видела и росла среди них, всегда думала, почему? Родители посмеялись надо мной, что я была у них в гостях, но я сказала, что мне их очень жалко.

В Удинске была еще одна знакомая девушка, мы ходили с ней и я брала своих на утес, в общем, везде побывали и все вспоминали.
Жила еще на Удинске знакомая – Соня Гончарова, замужем за китайцем, она вышла за него в 1922 году. Он был купец. Она жила, ничего не делая, всю работу выполняли китайцы, целый штат. Я ей говорила, тебе не надоело сидеть у окна целыми днями, бросай все, иди работать. Она была очень красивая.
Утром она его спрашивает: «Ван, ты с чем будешь чай пить – со сливками, с вареньем или с лимоном?»
Он отвечает: «Без никому».
Или он её спрашивает: «Соничика, тебе кобыла мясо куш буду?»
И уже в 1930-е годы в Хабаровске, иду по улице, у какого-то дома стоит эта Соня, я как-то прошла, а она меня окликнула, я остановилась.
Удивилась я, спросила: «Ты когда приехала?»
Она мне говорит: «Давно, это мой дом, мне его купил Ван-Фун-Чен, этот бывший купец».
Небольшой дом, но приличный. Сказала, что вышла замуж за фельдшера, он намного старше её.
Я спросила, как Ван отнесся к этому.
«Он сказал, моя шибко понимай, Соня, ты где хочешь жить?»
А в Хабаровске жил этот фельдшер, Соня ему нравилась. Когда я, будучи в Удинске, разговаривала с ней, видно подтолкнула её на подвиг. Фамилия этого фельдшера была Пасечник. Он был уже не молодой, но симпатичный и добрый человек. Мы все его знали, Так что Соня нашла свое счастье. А ведь раньше на Удинске у нее был чудный парень, жених, готовились к свадьбе, а она выбрала китайца, странно было.
Ну вот, пришло время, и я с девчонками уехала в Николаевск. Пришел поганый 1930 год, в апреле была коллективизация. Приехали, начали с краю раскулачивать, и до самого последнего дома дошли, все описали у всех. Мужиков в сани и в тюрьму, всем бабам – освободить дома. А жили все хорошо, и опустело село, осталось два лодыря – беднота.

Мама приехала к нам в Николаевск. Привезла двух подсвинков, хорошо, что у нас в городе во дворе был сарай. Ей дали за все хозяйство 2 свинухи, вот так. А Гриша, брат, уже жил у нас, учился в 7 классе. Его быстро выгнали из школы, никакие переговоры ни с кем не помогли. Отец просидел 1 год и 5 месяцев, его выпустили, пришел к нам. Где-то подрабатывал.

А муж работал в Обкоме зав. Отделом. К весне в марте 1932 г. сказали мужу, что неудобно, что у тебя живет раскулаченный тесть. Но что делать? Пришлось сказать, и отец сходу нашел землянку, просторную, светлую и чистую. Они тут же переехали. И мы ходили друг к другу поздно ночью. А до этого уже написали письмо Калинину М.И. Всесоюзному старосте в Москве.

Но ближе к весне пошел слух, что всех раскулаченных будут ссылать, куда определят. Все мы посоветовались и решили, что лучше самим уехать, а то зашлют к черту на рога. Родители упаковали все вещи по адресу в Томскую губернию в село, где жила бабушка, мамина мать. Отправили пароходом до Хабаровска. И мы их проводили, но договорились, что в Хабаровске они пробудут дня два у своих знакомых.

После этого я пришла домой, и пришел почтальон с заказным пакетом. Я вскрыла, а там сообщение о восстановлении отца в правах, и что надо ехать в Хабаровский крайисполком и получить документы. Я тут же послала им телеграмму на имя знакомых, у которых они должны были остановиться.
Получив её, они пошли в Исполком, и им вручили все документы и выдали за все 1300 рублей. От радости у них закружилась голова. Выбежали из здания, у них все смешалось, и радость, и боль за несправедливость, и потерю всего нажитого, и за свою порядочность, достоинство, как человеков.

Тут же они встретили старого приятеля, чудесного человека, осетина, Самсона Георгиевича Хубаева, вечная ему память.
Он их увидел, ахнул, подбежал, схватил отца: «Вай-вай, Никандра, как ты тут?»
А Гриша мой самый младший брат был тоже с ними. Отец рассказал, в чем дело, все пошли беседовать, ну и выпить к знакомым. Сначала зашли в магазин, потом, мама рассказывала, развеселились очень, погуляли хорошо. Вещи с пристани привезли к знакомым. Все же судьба имеет жалость.

А в том селе, куда послали вещи, уже некому было их получать. Тетя Оля, сестра мамы, жила там, имела семью, хозяйство. Муж ее работал каменщиком, строил дома в Томске, туда ездил. За то, что жил хорошо, и было хозяйство, его раскулачили, услали куда-то, а тетю Олю с двумя дочками небольшими сослали в Нарым на три года. Бабушка поехала их попроведать, увидела их жизнь, у нее схватило сердце, и она умерла. Вот бы мои родители были по-настоящему уничтожены, если бы поехали туда.

Ну вот, Самсон Георгиевич сказал отцу: «Не горюй, Никандра, у тебя будет работа, будет все».
И сказал, что он заведует пушной факторией Дальнего Востока. И мама попросила, чтобы уехать в тайгу подальше. И они уехали в тайгу очень далеко в верховья реки Имана. Там недалеко от их жилья был леспромхоз и магазин с продуктами. Было все хорошо, ну и пушнина была отличная и много. За перевыполнение плана отца премировали даже охотничьим ружьем «Зауэр 3 кольца», очень красивое ружье, из которого он ни разу не выстрелил, вот не любил человек оружие. Потом это ружье досталось брату Петру.

Мама рассказывала, как они жили. Там был большой бревенчатый дом с печкой, плитой, очень теплый. Туда аккуратно привозили газеты, журналы, и она читала. А к вечеру собирались якуты, тунгусы, рассаживались на пол со своими трубками, просили, почитай нам. Зажигали большую керосиновую лампу, и мама им читала. Они все очень хорошо говорят по-русски, все были очень довольны. Отец кипятил чайник, давал кружки и ходил всем разливал чай, ставили пряники. Ну столько было восторга, всем очень нравилось. В самом деле, кругом непроходимая тайга. Родители прожили там в глуши около трех лет.

На этом фото:

1-й ряд слева направо:

Клюев Ефим,

Клюева (Дьяченко) Анна Кирилловна,

Сермягина (Дьяченко) Мария Кирилловна,

Сермягин Никандр Григорьевич.

2-й ряд слева направо:

Сермягин Григорий Никандрович,

Клюева Анна Ефимовна,

Сермягин Анатолий Никандрович,

Сермягин Пётр Никандрович.

Брату Григорию исполнилось 16 лет. Он, которого выгнали из школы как сына кулака, куда ему было идти, пошел в Хабаровске в ФЗУ при заводе, бывшем арсенале. Завод уже при Советской власти стал оборонный. Григорий закончил ФЗУ и стал работать токарем, хороший токарь вышел. Потом – в Армию, был зачислен в танковую часть. В 1940 году их танковую дивизию перевели на Украину в г. Сумы.

В 1941 году началась война, и они были первыми. Здорово им дали немцы в первые дни. Его ранили в ноги, танк вывели из строя. Водителя насмерть, подающему оторвало ногу, Григорию – большой палец на ноге. Ранило еще икры ног. Пролежал в госпитале больше 9 месяцев, все улеглось. Хорошо, что подоспели тогда на танках свои ребята, открыли в подбитых танках люки и всех вытащили. Люки были все задраены, а оружия не было в танках, даже застрелиться нечем.
Я помню, читала письмо танкиста, которому оторвало ногу, он писал Григорию уже в 1942, когда Григорий приехал домой. Вот герои, могли хорошо воевать. Потом он уже в Хабаровске часто лежал в госпитале.
После поправки его опять зачислили в Армию шофером.
Вот, где он возмущался: «Как, танкиста – шофером!»
Потом еще операция на ноге, 4 часа оперировали, у него под коленом было слепое ранение, осколок, распухала нога. Но сделали хорошо, вынули уже капсулу с осколком. Первое время после ранения он падал плашмя вперед, без пальца не было опоры при ходьбе, все время жил на уколах.
В 1945 году отвоевал с Японией в качестве шофера.
Болел часто, но работал на заводе. Умер в 1975 году.

Родители из этой тайги переехали поближе к Хабаровску на Хор, и там отец работал. Однажды я к ним приехала из Хабаровска вечером. Захожу в дом, у них гости. Это были тигроловы, отец и 4 сына. Они привезли шкуру тигрицы, огромная – 16 четвертей, и тигренка в деревянном ящике, окованном обручным железом, с щелью только для еды. Симпатичный такой, но злой.

Интересно они рассказывали о своей работе. У них 4 беленькие собачки, чуть больше кошки, и они так ловко кружат тигра, мотаются у него между ногами. А у тигроловов – длинная палка, один конец которой сделан как два растопыренных пальца, заостренные и длинные. Они этой палкой захватывают, тут нужна ловкость и все. Обыкновенные белобрысые пареньки, отец их еще не старый, с приличной русой бородой.

Отец угощал их своим виноградным вином из дикого винограда, очень вкусное вино и крепкое. Угощение на столе было хорошее, — окорок свиной и медвежий, пельмени по-китайски, чай с пирожками.

Мне понравился тигренок, но его назавтра увезли во Владивосток в зоопарк, по заказу. А моя младшая дочка гостила у бабушки, и я приехала за ней, через день мы с ней уехали.